Виступ донецької викладачки та письменниці Олени Стяжкіної під час конференції TEDx Kyiv 2014 про Донбас, його богів і слова, що нічого не означають змусив сотні слухачів підвестися.
Текст цієї доповіді, з мережі Facebook надаємо в оригіналі.
Це не Майдан, це Донецьк, Україна
Я коли виходила на сцену, мене відеорежисер запитав: «Вам тiльки цю фотографiю лишити, з Майдану?» Я відповіла:«Ні, фотографію ту, але це не Майдан, це Донецьк, Україна».
Несколько базовых позиций, которые я хочу обозначить, прежде чем поговорить сегодня о голосах с территории войны. Вот это – Донецк (прим. – показывает на фото) и это – Украина. И Донбасс – это тоже Украина. И это не просто моё желание. Это социология, которая и в марте, и в апреле, и в мае показывала всегда один и тот же результат – 65-67% признавали своё желание жить в Украине. Треть, чуть больше, хотела в Советский Союз, в Россию, в ДНР.
Второй момент, на котором я хочу сакцентировать внимание. Донецкая, Луганская область – это украинское село и так было всегда. Україномовне, українське село. І навіть Голодомор не знищив того села. Это европейские города. Во всяком случае были. Сейчас Донецк похож больше на изнасилованную женщину, чем на европейский город, где стыд, срам, жертвенность и нежелание об этом думать. Я же хочу поговорить о голосах, которые мы как будто не слышали и как будто сейчас стали слышны так активно.
Мы не можем понять, что это за голос, что это за люди. Кто так сильно кричит? Кто эти 20% участников вооруженных формирований Российской Федерации? Там нет гражданской войны, мы понимаем это, это война России против Украины. Но 20% участников из местного населения, конечно, есть. Что это за люди? Франц Боас, американский социолог, антрополог середины ХХ века выдвинул очень интересную гипотезу, в общем подтверждаемую: в одно и то же время одно и то же общество может жить в разных хронологических порядках. Это означает, что одни люди, условно, живут в обществе пост-модерна, а другие – например, в традиционной системе ценностей. Так вот, тот голос, который мы слышим сейчас и не можем понять, что там за смыслы, это голос присваивающего хозяйства. Это голос, в терминах Энгельса, хозяйства, которое ничего не производит, воспринимает окружающий мир как враждебную природу, которая может давать, а может не давать. Здесь канализационный люк – такая же пища, как банан. Кладбищенская оградка, металлические конструкции заводов – все это можно спилить и продать. Здесь нет и не может быть вопроса собственности и понимания собственности. Природа даёт, мы берём, мы – не воруем. Кто может ограничить, если нет вопроса собственности? Тот, кто сильнее. Вождь. Он же – милиционер. Если с вождем поделиться, принести ему жертву – охота будет удачной. Здесь нет завтра, как такового, здесь нет рефлексии будущего. День прожит – и хорошо, проживем еще. А может быть умрем – рефлексии смерти нет тоже. Есть враждебный мир – природа, есть враждебные некие другие, но совсем нет самовидения себя. Здесь нет вопроса «кто я?» и ответа на него тоже нет.
Здесь есть боги, выбившиеся из вождей, милиционеров, – прокуроры, судьи, некоторые боги достигают даже уровня президента.
Здесь есть боги, выбившиеся из вождей, милиционеров, – прокуроры, судьи, некоторые боги достигают даже уровня президента. Они все – система присваивающего хозяйства. К ним нельзя подходить с вопросом совести, морали – это другой способ освоения пространства. Боги бывают разными, но точно не добрыми. Точно так же, как в античной Греции. Зевса язык не повернется назвать добрым богом. Так и здесь: подлые, хитрые, пьющие, отвратительные, но боги. И надо жертвовать, надо голосовать за них, и тогда они улыбаются с плакатов, и тогда, наверное, будет умиротворение и завтра будет очень успешная охота. А может быть и не будет – ну, тогда они разгневались и нужно жертвовать еще и еще.
У этого мира есть свой«золотой век». Как у каждого присвающего общества. В том«золото веке» были шахтеры и металлурги. И верховный вождь, Кецалькоатль [бог-творец мира у индейцев] сидел в Кремле, он был суров, ужасно суров. Но тогда было хорошо, и тюрьма – это тоже хорошее место. Потому что там кормят, там можно жить, там тепло в конце концов. Тот «золотой век» помнится уже не всеми, уже в легендах. В том«золотом веке» была Великая Победа, сакральная, совершенно выхолощенная в смысловом отношении. Это такая себе титаномахия [битва богов-олимпийцев с титанами], где никто не переживает, была или не была права Фетида, став на сторону Зевса и как пострадали гекатонхейры [великаны, принесшие победу богам] жалко ли их вообще. Титаномахия – это когда «наши» победили «не наших», фашистов, какие мы тогда были молодцы и как мы всем тогда врезали.
Когда танк закончит свою работу, его сдадут на металлолом.
Но вот этот «золотой век» кончился. Изгнание из рая. И дети работают в копанках – это дырка в земле, из которой достают уголь. Без всякой техники безопасности. Уголь потом продают. Это та же самая природа, освоение которой сущностно принадлежит присваивающему хозяйству. Индустриальное язычество, копанки, дети в земле… Денис Казанский, один из замечательных донецких журналистов, сказал, что если смотреть на пейзаж Донецкой и Луганской области из самолёта, он похож на лунные кратеры – это копанки. Так нельзя жить, кажется. Но так живут.
И дальше случается, что второе пришествие Кецалькуатля послало своих богов с новыми прекрасными средствами еды. Войны тоже, но в первую очередь, еды. Потому что когда танк закончит свою работу, его сдадут на металлолом. Вы скажете мне: ну что вы, танк не делается из такого металла, который можно сдать на металлолом. Но это вы знаете. А они тоже узнают об этом, но опытным путем, не сразу, не быстро. В танке обнаружатся и те части, которые можно сдать на металлолом. Когда сбивали самолеты, то люди несли тоже самолеты на металлолом. Это еда. Это бог принес еды и это здорово, можно есть.
Можно ли здесь победить, можно ли чужому богу стать своим? Милосердному нет. Потому что добра здесь никто не видел. В добро здесь никто не верит (я все еще говорю о 20%). Его никто не узнает в лицо это добро. Есть история, будем считать её легендой этой войны. В июне месяце один из небольших шахтных поселков, который не захватила Российская Федерация, был защищен блокпостом украинской армии. Каждую ночь из разных домов этот блокпост обстреливался: то из автоматов, то из минометов. Один из воинов украинских был местным и сказал:«Я решу эту проблему». Он сделал виселицу, поставил её возле блокпоста на площади. Утром местные жители принесли блокпосту кашу, вареники, колбасу и сказали:«Ну хлопці, шо ж ви не сказали, шо ви – влада?» Тот, который был из местных, спросил: «Ребята, убирать будем?» Они посовещались и сказали: «Ні, нехай постоїть, а то забалуємо». Так вот, сначала виселица, а потом школа. Вот так сюда может прийти чужой бог.
Замороженные, голодные эти люди поймут, что им с Украиной было хорошо, и они вернутся. Нет.
Всё время есть вопрос, есть тезис, что замороженные, голодные эти люди поймут, что им с Украиной было хорошо, и они вернутся. Нет. Им не было хорошо. Они жили очень плохо. И так, как они живут сейчас, им – хорошо. Так, как они живут сейчас, они могут жить сколь угодно долго. Танки – еда, почему нет? И более того, тогда возникает вопрос: нужно ли помогать тем, кто не хочет спастись, кому хорошо? Танки отличаются немножко, и канализационные люки отличаются от бананов – они не самовоспроизводятся. Поэтому будет экспансия – оружие есть… опыт есть, чтобы отобрать где-нибудь в соседней области и точно так же использовать, присвоить и продать.
Но этот мир убьёт украинское село. Этот мир уже убивает патриотов. И этот мир убивает и будет убивать своих собственных детей, которые будут вырастать, как Маугли.
Слово «Донбасс» не определяет ничего.
Что с этим делать и можно ли с этим что-то делать? Думаю, что да. Есть две вещи важные: слова и люди.
Первое, слова. Давайте подумаем, что из нашего активного словаря должны уйти слова, которые ничего не определяют. Слово «Донбасс» не определяет ничего. Когда мы произносим «Донбасс», считайте, что мы читаем стихотворение Юза Олешковского:
«Живите тыщу лет товарищ Сталин, пускай в тайге придется сдохнуть мне, но будет больше чугуна и стали на душу населения в стране». Если мы до сих пор меряем то, что мы делаем, чугуном и сталью, то тогда Донбасс – да, тогда уголь и все прочее. Но нет, мы ведь не этим меряем наше сегодняшнее движение и нашу сегодняшнюю жизнь. И второе, что нужно изъять из языка – это«деды воевали», это «Великая Победа». Вот этого быть не должно, никогда снова. Война – это смерть, смерть, смерть и еще раз смерть. Это не футбольный матч. Это не «наши» против «их». Это всегда сначала, потом и в конце смерть. Хотя бы эти два убрать из языка, перестать ими пользоваться.
Второе, тоже очень важное, на мой взгляд. Я никогда не думала, что произнесу эти слова, но прозношу: этой земле нужна позитивная колонизация, мирная колонизация. Эти земли именно так и осваивались. Сначала, в конце ХVIII века здесь был Чарлз Гасконье, потом Джон Юз, Лепле, Лаче. Это были люди, которые приехали осваивать уголь, металл и привезли сюда квадратно-гнездовой метод строительства городов. Дегтярёв, один из секретарей обкома партии в Донецкой области в 60-е годы понял, что так не получится, и нужна интеллигенция, и тогда заманивали профессоров, актеров, учёных, и сделали тот мир, который делал Донецк плюс-минус европейским городом.
Заканчивая, хочу сказать вот о чем. В еврейских молитвах есть такое окончание «До встречи в Иерусалиме». И много тысяч лет евреи так заканчивали свою молитву. Я хочу сказать присутствующим здесь дончанам и луганчанам, и тем украинцам, которые хотят не только любить Украину, но и делать для нее что-то. До встречи в Донецке. Донбасс не вернётся в Украину, потому что Донбасса не существует. Здесь будет либо Украина, либо ничего. До встрече в Донецке.
Олена Стяжкіна – українська російськомовна письменниця, професорка Донецького національного університету. Досліджувала культурні процеси на Донбасі. У виступі під час вручення їй літературної «Російської премії» наголосила, що російська мова в Україні не потребує воєнного захисту.
ФОТО ТИЖНЯ
